The Jizn

Он проснулся рано, как обычно: старческая привычка спать мало. Полежал немножко, гадая, каким будет день. Насчёт погоды и не гадал даже: погода здесь всегда была серенькой, скучной, будто солнце забыло этот унылый городок или рассорилось с ним и решило не заходить больше.
Встал, скрипнув привычно суставами. Болит. Всё болит и болит. То рука заноет, то ногу судорогой схватит. Ничего смертельного, нет, ни в коем случае. Но изматывает это постоянство мелких болячек. Давно он уже и забыл себя молодого, черноволосого, нахального, будто всю жизнь так и жил стариком, да так оно и есть: стариком он пробыл гораздо дольше. У него порой было чувство, что он живёт какой-то подержанной жизнью: кто-то уже её прожил, а ему остались изношенные отрепья.

Кофе опять вышел невкусным, жиденьким — вся вчерашняя удача спущена ещё вечером, мелкие удачи быстро кончаются. Только покажется — набрал, как уже нет их. Он всегда представлял свои удачи воробушками: маленькие, невзрачные, непостоянные, подлетит и тут же улетает. Ладно, лирика это, пора собираться, да не забыть проверить, поставил ли суп в холодильник. Неплохо бы здесь хоть подкрасить чуть, угрюмое всё, обшарпанное, да обновлять не хочется, скоро, видимо, придётся переезжать, мало здесь осталось радостей, совсем мало. Да и примелькался он тут уже.

Он вышел из дому. Знакомая продавщица поднимала жалюзи, кивнула ему, что-то она сегодня выглядит хуже обычного, глаза красные, плакала, наверное. Надо не забыть бы к ней подойти, может, спросить какую-то мелочь или купить у неё что. Посмотрим ближе к вечеру, как получится.
Он подошёл к остановке. Нет, лучше автобус он оставит на потом, сейчас там слишком много народу, не разберёшь, кто есть кто. Зайти в кафе, где сервируют горячие завтраки? Пожалуй. Что тут? Сосиски. Неплохо. Каких только завтраков он не ел на своём веку! Начиная с ломтиков ананаса и заканчивая жареной саранчой. Блинчики с творогом, что ли, тоже взять? От творога будет кисло во рту, да и ладно, зато, хоть небольшое, но — удовольствие.
Он взял свою чашку чая и огляделся. Народу в кафе было немного, время ещё раннее. Какие же они все неинтересные, — подумал. Поймал себя на брюзжании, усмехнулся, а как не брюзжать? Возраст. Ничего уже нет интересного. Ничего нового. Ничего удивительного. Всё видел, всё слышал, всё знает. Скука и тоска. Иногда ему казалось, что он понемногу сходит с ума. Да может, и не казалось.

Вот и клиент. Ишь, как распирает его, в таком-то возрасте. Не влюбился, явно. И не первенец родился. Значит — работа. Добился чего-то важного. А вот, прямо следом за ним, и второй. Голова поникла, вид помятый, не спал ночь, еду заказал, а сам не ест, сидит, машинально вилкой по тарелке скребёт, не соображает, что раздражает всех этим звуком, не до того ему. На пальце кольцо, нервно его трогает. Жена ушла?
Он встал, подошёл к первому, спросил, который час. Тут же обернулся ко второму, попросил горчицу. Второй не сразу понял, о чём речь, но, повинуясь жесту, послушно протянул баночку. Готово.

Он вернулся за свой столик, продолжая наблюдать. Радость на лице первого как-то приугасла. Улыбка осталась, но теперь это была просто улыбка, а не яркое сияние, как сначала. Дошло, значит, что мирового значения его открытие не имеет. Второй же слегка приободрился, видно было, что взял себя в руки, понял: жизнь не кончилась, есть ещё в ней смысл. Ну, что же. Дело сделано. Воробьишка совсем крохотный вышел, такой удачи достанет разве лишь на то, чтобы суп удался или ботинки до утра просохнуть успели, ну, хоть так.
Он с кряхтением встал, расплатился за свой завтрак. Пора на остановку. Он любил работать в автобусах. Простое «передайте за билет» соединяло двух незнакомых людей в его ростовщическую цепочку, счастье и радость одного частично передавались другому. А ему оставался процент. Маленькая разница удачи. Этим и жил.

Поначалу-то он не знал, в чём дело. Не понял, что наказан. Радовался даже. Все поумирали, а он всё жив. Но когда прошёл век, начался второй, он забеспокоился. Что это с ним? Хвороба какая? Потом растолковали умные люди, конечно. Всякое бывало за это время. Одно он понял: убить себя он не может, осуждён на жизнь. Не то чтобы он не пробовал. Порой такое отчаяние накатывало, голову хотел разбить о камни стены. А — не разбивалась голова. Заживали раны. И на войну рвался, и тоже — бесполезно, облетали его стрелы. Рядом народ косило, а он разве что слабую царапину получит. И пули появились, и они не задевали.
В общем, вспоминать то время не хочется. Сейчас он смирился. Знает, что наступит и ему время уйти, надо просто дождаться. А пока — делает свою работу: компенсирует бурной радостью одних смертельные разочарования других, и все вокруг недовольны — жизнь серая. Гений обыденности — это о нём, всё, к чему он ни прикасается, становится мелким происшествием в жизни заурядного человека. И, как медяков в кармане, к вечеру у него набирается немножко маленьких радостей.

Вот так и живёт он, а на что живёт? Даёт в рост одним радость других, он ростовщик и живёт на свой процент с чужой радости, процент маленький, — и радости маленькие, а как радости не остаётся, уходит дальше. И города после его ухода становятся беспросветными, тусклыми, — вроде всё хорошо, а хоть волком вой. Никто и не подозревает, что этот человек без возраста, невзрачно, но чистенько одетый, который ходит по улицам и прикасается к людям, заговаривает с ними пустыми фразами — «который час?» или «передайте деньги за проезд», — на самом деле передаёт радость. У одного вместо любви всей жизни остаётся простая симпатия, зато у другого вместо рака желудка оказывается лишь гастрит.
Вон, едет в автобусе юноша на свидание, а потом, после встречи с ним, будет в недоумении крутить в руках пышный букет, ожидая девушку, и, завидев её силуэт в аллее, тайком сунет цветы за спинку скамейки. А зато вот тому, с усталым и серым от страха лицом, дадут результаты биопсии и отменят курс химии, и он пойдет домой и будет думать: «хорошо, что всё обошлось, жаль только, что не видать мне больше ни пива после баньки, ни шашлычков с друзьями».
Вечер уже, пора и домой. Под аркой его остановили гопники, попросили сигаретку, он и в самом деле дал им сигаретку, они удивлённо сказали: «спасибо, земляк», он кивнул им рассеянно и пошёл дальше. Да, чуть не забыл! Зашёл в маленький придомовой магазинчик, и та самая продавщица средних лет, такая же невзрачная, как и он, не спрашивая, протянула ему его обычные половинку батона и кефир, а потом подарила вдруг конфету — просто так, и даже улыбнулась ему неумело подкрашенными губами. Вернулся домой, поужинал, и последней завалящей чужой радости хватило ещё на то, чтобы в сетке вещания оказался его любимый фильм «Иван Бровкин на целине».

Когда-нибудь и он дождется своей настоящей радости. Когда-нибудь он услышит: «Уходи, Агасфер, совсем уходи». А пока так и живёт в ожидании. Так и живёт — процентами с чужих радостей. Так и живёт — вечно.

Источник